Amethyst Gladium

   Эти годы промчались для меня словно секунды, и на сей раз ачивка действительно стала для меня сюрпризом. Ещё пару лет назад, вероятно, изверг бы из себя в честь столь знаменательной даты очередную помпезно-восторженную оду этому сайту... но сейчас, увы, уже не то время, не то отношение, не тот сайт и не тот я. Тем не менее приятно сознавать, что немалую часть своей жизни провёл именно здесь.

   Спасибо, Галактикка. Спасибо, Surfory.

   Начало: https://galactikka.com/news-5da70f52bd0470503f8b5743

   Помню, прочёл в какой-то книге по психоанализу мысль, пронзающую своей простотой и очевидностью: месть – продукт беспомощности. Стремление мстить другому за нанесённую им боль вызвано невозможностью справиться с этой болью и её внутренними последствиями; обида, ненависть и агрессивные импульсы к этому другому – бессознательные попытки как бы предотвратить то, что он сделал, компенсировав или удалив это из реальности вместе с ним самим, а способность прощать открывается по мере развития готовности принять, пережить и, наконец, отпустить случившееся (воспроизвожу по памяти и без доступа к источнику, так что, вероятно, многое не только перефразировал, но и добавил от себя). Думается мне, и факт раскаяния преступника мы в глубине души воспринимаем таким же образом, с одной стороны, ожидая от него отмены содеянного, а с другой, испытывая гнев от того, что эта отмена невозможна. «Какая польза от извинений Брайса, если Ханна от них не воскреснет?» – разные модификации этой мысли то и дело проскакивают в реакциях как персонажей, так и зрителей. Однако смысл этих извинений вовсе не в том, чтобы аннулировать то, что стало их причиной. Есть вещи, которых не исправить – можно лишь научиться с ними жить и сделать всё, чтобы впредь их не допустить, и это та задача, с которой каждому предстоит разобраться со своей стороны самому. Это несправедливо, но неизбежно, ведь Брайс при всём желании не смог бы избавить других от их боли; в его силах лишь сделать всё, чтобы не причинить её вновь, и его раскаяние – не услуга для них, но выражение его внутреннего преобразования, которое для этого и необходимо. В этом смысле прощение или хотя бы признание за ним шанса на исправление, в котором он так нуждается и в котором ему раз за разом отказывали, относилось бы уже не к тому, кто совершил преступление, но к тому, кто никогда бы его не повторил – а это уже принципиально разные вещи, как ни крути. Вот почему то, что Брайс просит прощения, важно, несмотря на то, что Ханну это не вернёт. Конечно, это не меняет того, что на каждое действие приходятся закономерные последствия независимо от отношения к этому действию, и необратимость последствий может оказаться пропорциональной необратимости действия – вряд ли мать погибшей Ханны когда-нибудь простила бы Брайса, и это один из немногих итогов, с которыми ему пришлось бы навсегда смириться, а поддержку в своём переживании содеянного поискать у кого-нибудь другого. Также это ни к чему никого не обязывает и не лишает права в такой помощи отказать – особенно если те, кому адресована эта просьба, и сами пострадали от поступков просящего, и близкого человека потеряли из-за него. Поэтому и чувства тех, к кому обратился Брайс, понятны мне так же, как его собственные. Не знаю, научил ли меня именно этот сериал проникаться одновременно несколькими конфликтующими точками зрения, не испытывая осуждения ни к одной из них, или это производное моей личной философии. Так или иначе, мне совершенно не хочется искать в сложившейся ситуации виновных – каждый стал жертвой своих индивидуальных обстоятельств и каждый теперь действует так, как позволяют его индивидуальные последствия.

   В свете последних рассуждений при всем желании напомнить о том, как важно в нужный момент услышать ближнего, приходится признать, что ответственность за это лежит на говорящем не меньше, чем на слушающем: чтобы послание было верно воспринято, оно должно быть так же верно выражено. Думаю, если бы Джессике, ещё одной жертве Брайса, довелось ответить на вопрос, чему самому важному она научилась после всех выпавших ей переживаний, то озвучено было бы именно это. Пережитое насилие не просто её не сломило, но и вдохновило на борьбу с ним в масштабах всей школы (хотя эту борьбу можно и, напротив, счесть лишь симптомом незажившей травмы, проинтерпретировав как вызванное невозможностью остановить своего конкретного насильника смещение гнева с него на насилие в целом – не столь важно). Вся её социальная деятельность и активизм – трансляция простого и важного сообщения: никто не намерен мириться с преступлениями, сколь бы сильными, влиятельными, популярными не были те, кто его творит; и сколько бы боли жертвам не причинили, они не замолчат – потому что нет иного пути справиться с болью, чем говорить о ней. Соблазн кричать о таких вещах как можно более громко, страстно, провокационно всегда велик и особенно – для тех, кому тоже досталось, как показано на примере и самой Джессики, и рьяно поддерживающих её других пострадавших. Людям вообще свойственно кричать, когда им больно, и это естественно – однако важное послание, как правило, будет понято тем лучше, чем меньше в нём агрессии. Думаю, именно дерзкий флешмоб «Оплакивайте жертву, а не насильника», организованный вопреки возражениям Джессики на похоронах Брайса и показавший ей, как та самая человечность, за которую она борется, при неразборчивости в средствах для её претворения может обернуться против самой себя, помог ей осознать это и подвёл к идее того выступления, на котором жертв наконец услышали все. Впрочем, кто скажет наверняка, что хуже: говорить так, что вряд ли кто-то откликнется, или молчать вовсе? Тони, после событий первого сезона в совершенстве научившийся контролировать чувства и хранить секреты, в критический момент своей жизни предпочел второе, только вряд ли от этого стало легче как ему, так и его друзьям.

   Недосказанность способна тяготить сильнее самой разочаровывающей определённости – особенно если переплетённые с ней вопросы остаются открытыми навсегда. Брайс оставил после себя много таких вопросов. Что стало бы с ним, если бы ему не переломали ноги, не разбили голову об асфальт, не столкнули, беспомощного и кашляющего кровью, в реку и не бросили тонуть? Пустился ли бы он, поддавшись разочарованию и безысходности, во все тяжкие и до чего дошёл бы на этот раз? Осуществил ли бы вырвавшиеся в момент боли и гнева угрозы, или это были лишь такие же бездумные, ничего не значащие слова, как те, что писал ему Клэй, обещая прикончить его? Полетел ли бы в ту самую пропасть, откуда нет возврата? Что заставило его повернуться к людям своей прежней, слишком хорошо знакомой стороной – физическая боль или истинная сущность? А может, ярость, с которой он выкрикивал оскорбления тем, кто попался в этот момент под руку, являлась этой истинной сущностью в той же мере, в какой были ею слёзы раскаяния? Этого уже не узнать никогда, чем и страшна смерть – она подводит заключительную линию слишком рано, когда ещё слишком много вопросов не решено, слишком много слов не сказано, слишком много возможностей не определено. Думаю, в том, что труп Брайса обнаруживает именно Тайлер, есть свой смысл – никто при виде этого зрелища не осознал бы вышесказанное так, как он: тот, кто однажды был готов уничтожить не только всех своих обидчиков, но и себя, тем самым навсегда запечатлев себя в худшем эпизоде своей истории и в худшей ипостаси себя самого, навсегда лишив себя того самого шанса измениться в чужих и собственных глазах, которого так не хватало Брайсу.

   Можно спорить о том, насколько удалось Брайсу разобраться со своей психопатологией и проистекающими из неё пороками – и насколько удалось бы впоследствии, если бы он не погиб, – но в том, что он хотел это сделать, сомнений не остаётся. Со временем это признали даже те, кто пострадал от него в прошлом, поэтому то, что они в конце концов с ним сотворили, по-настоящему шокирует. Однако к тем, кто это сделал, я также не испытал никакой ненависти или потребности их осудить – ни один из них не хотел его смерти и действовал, будучи ослеплённым эмоциями, а мне ли не знать, до какой степени аффект способен затапливать сознание, растворять в себе здравый смысл и подталкивать к поступкам, совершенно не вяжущимся с сознательной позицией. На самом деле, практически каждый точно так же знает это по себе, но лишь немногие это учитывают, глядя на других – слишком часто страх или отвращение к мощи и напору наших внутренних иррациональных порывов заставляет нас от них открещиваться и отмахиваться, преуменьшая их влияние и вставая в нарочито беспристрастно-поучительную позицию человека, независимого от них, как будто даже не знакомого с ними и не понимающего, чего это все так легко на них ведутся. Именно с такой позиции многие оценивают действия Зака с Алексом и возмущаются их нелогичности так, словно те провернули всё обдуманно и спланированно, имея в запасе неисчерпаемый лимит времени, чтобы выверить и обосновать каждый шаг. Тем не менее ждать от человека разумного поведения в экстремальных, аффективно заряженных ситуациях – пустая затея. Понятно, что преступление остаётся преступлением в любом случае, однако чем яснее понимаешь, как и почему оно произошло, тем меньше претензий к тем, кто его совершил, тем больше вместо этого возникает к ним сочувствия как к людям, которым не повезло допустить непоправимую ошибку. У меня в принципе нет желания ни оправдывать кого-то, ни распределять между кем-то вину – это вопросы скорее к прокурору. Я же, в отличие от некоторых возмущённых фанатов, не хотел бы, чтобы оказались в тюрьме ни Зак, ни Алекс, ни его отец – помощник шерифа, по понятным причинам прикрывший сына перед следствием. Не желал подобной участи и Брайсу. Мне просто жаль, что все так вышло, как было бы жаль, если бы речь шла о несчастном случае, обвинять в котором некого.

   Бессмысленность и этическая неприглядность наказания как такового – тема дискуссионная и довольно огнеопасная, учитывая, как много людей (даже исходя из тех же отзывов к сериалу, от которых в своих размышлениях во многом отталкиваюсь) видят в наказании единственное средство против произвола либо цепляются за него как за легальный способ вымещения гнева или удовлетворения потребности в мести. Это ещё один лейтмотив, который я вычленил из нескольких сюжетных ответвлений. К чему привела изъявляемая разными героями на протяжении всего сезона позиция «Получи, урод, по заслугам» в отношении Брайса, и разве стал кто-то счастливее оттого, что в конце концов он сполна и получил? И в то же время, кому стало бы легче от того, что Зак с Алексом оказались бы за решёткой и получили новую порцию страданий в довесок ко всему уже пережитому? Разве это взрастило бы в них что-то хорошее? Разве отменило или исправило бы совершённое? Возможно, застраховало бы от дальнейших правонарушений? Но они и так понимают, что поступили гадко; после такого опыта у них даже меньше шансов повторить это преступление, чем у тех, кто чист совестью, да и прививает ли тюрьма законопослушность, или же делает прямо противоположное – большой вопрос. Так что поменялось бы в лучшую сторону? Воистину, наказание, независимо от его справедливости – лишь новое звено в порочном круге насилия, которое вместо того, чтобы решать проблему, запускает её с нового оборота, а боль, причиняемая другим, будь она хоть стократно заслужена и обоснована достойными мотивами, никогда не облегчит собственную боль.

   При этом, хотя клевета на погибшего Монтгомери и явилась единственным способом остановить тот самый порочный круг, предоставив путь к максимально мирной развязке с минимальным количеством жертв, есть в ней и что-то неправильное, о чём заставляет задуматься в последние минуты последней серии сезона тот единственный в мире, кто увидел в нём человека так же, как увидели его другие – слишком поздно! – в Брайсе. И это не менее жизненный аспект сериала, достойный быть вынесенным в его заглавие – нет верных и ошибочных решений, нет хэппи-эндов и нет плохих концов; каждый итог по-своему справедлив, но даётся слишком высокой ценой; за каждый благоприятный исход приходится платить кровью, нередко своей собственной, и достоверного ответа на вопрос, стоит ли оно того, нет ни у кого. Признать это можно, лишь совладав с искушением провозгласить себя судьёй или моральным проповедником, который наделён привилегией оценивать чужой выбор и претендовать на единоличное, эксклюзивное знание о том, что является правильным, а что нет.

   Разумеется, герои не имели права подставлять невиновного – равно как Алекс с Заком не имели права убивать Брайса, а Брайс не имел права насиловать Ханну с Джессикой. Однако никто не может с уверенностью утверждать, как сам поступил бы при всей совокупности аналогичных внешних и внутренних условий. Я же убеждён: нет на свете человека, способного в любой среде, любой ситуации и любом состоянии поступать исключительно таким образом, который согласуется с его этическим кодексом, а если бы таковой и нашёлся, то у меня было бы больше вопросов к его кодексу, чем к нему. Поэтому мне особенно претит подход к измерению личности, основанный не на её чувствах, намерениях, характере, убеждениях, но лишь на её действиях – не умея там, где нужно, отделить поступок от человека, его совершившего, мы слишком часто вместе с поступком оцениваем личность. В таких вердиктах редко услышишь: этот человек допустил ошибку или этот человек совершил преступление – чаще мы раздаём ярлыки: тот убийца, этот насильник, а вон тот вообще неудачник, предатель и психопат. Однако человек, в отличие от застывшего, одностороннего, статичного во времени ярлыка, всегда имеет несколько граней и может кардинально преображаться – если даже поступки бывают многомерны и неоднозначны, что уж говорить о целой вселенной, именуемой человеческой личностью...

   В качестве музыкального сопровождения прикреплю единственное, что запомнилось из саундтрека к сериалу – композицию стороннего исполнителя, промелькнувшую в одном из эпизодов. Странная, неясная, неприметная, далёкая, наполняющая чем-то глубоким и невыразимым. Хотя, возможно, дело и не в ней самой, и зацепила она, как это часто бывает, лишь в сочетании с картиной событий, на её фоне развернувшихся.